Одним погожим вечерком 1962 года по нью-йоркской 58-й улице шел молодой человек. Увидел рекламу галереи Stable с портретом только что погибшей Мэрилин, зашел, попал на открытие выставки некоего Энди Уорхола. Цены были доступные, 250 долларов – не удержался, купил. 45 лет картина тихо висела дома, этот Уорхол вырос еще в ту знаменитость. В 2007-м, к выходу на пенсию, бывший молодой человек пошушукался на Christie’s – выставили за $15 млн. Купили за $28 млн. Сколько там процентов прибыли – замучаешься считать.

Я же вам не Петр Авен, окончивший 2‑ю Московскую физико-математическую школу. С Авеном будет вторая сказка – все на ту же тему. В конце 1990‑х предложили ему… «Похищение Европы» Валентина Серова – помните, там, где неж­ную Европу уносит могучий бык. Может быть, лучшая картина нашего Серебряного века. Висела в Третьяковке. Наследники сумели доказать свои права, забрали. И тут же стали предлагать.

Всего за $1 млн. Попросил разрешения по­думать. Думал несколько часов. За это время картину купил Вячеслав Кантор. «Эх, – до сих пор вспоминает Авен, – самая большая ошибка в моей жизни». И вы же понимаете: я не о том, что Кантору ее можно было продать за два. Миллиардер Авен картинами не торгует. Он их страстно, фанатично собирает. Как собирали Третьяков, Морозов, Щукин, наши Ханенко да Терещенко. Что из этого получилось – вам известно.

Сергей Щукин: «Не для власти собираю, а для России»

Сергею Ивановичу Щукину после революции, когда доживал в Ницце, предлагали судиться. «Нет, – говорит, – какая бы власть ни была, не для нее собирал, для России». Sotheby’s недавно считал, сколько стоит его коллекция на сегодняшний день – списки-то известны – получилось $8,5 млрд. Еще бы: четыре Ван Гога, восемь Сезаннов, шестнадцать Гогенов, тридцать семь Матиссов, пятьдесят Пикассо. А когда-то все считали его сумасшедшим – покупает всякую мазню. Цены на его художников начали стремительно расти еще при жизни Сергея Ивановича – мог бы такой бизнес сделать! Не царское дело. Такие как Щукин делают не бизнес – историю.

Считается, что инвестиции – это хорошо. С их помощью возникают замечательные проекты, которых раньше не было. У интересных людей появляется шанс реализоваться. А инвестор после всего сделанного им добра еще и получает прибыль. Замечательно, с какой стороны ни посмотри. Редактор приложения «Коммерсантъ-Weekend» и колумнист Platinum Маша Цуканова попыталась разобраться, относится ли это к инвестициям в чувства.

Мои родители встретились и создали семью в сложное время – сначала была перестройка, потом лихие девяностые. Отец вовремя понял, что карьера инженера благополучия нам не обеспечит, и решил открыть собственное дело. Старых денег у родственников не было, кредитов для молодых предпринимателей советская банковская система тоже не предполагала – пришлось полностью полагаться на собственные силы. Первое время, конечно, было очень тяжело. И непонятно, как бы мы выжили, если бы не мама. Она стоически вошла в положение и взяла на этот период все заботы о доме и семье на себя. Попросту говоря, она просто кормила всех нас троих, пока у папы не пошли дела. Вот такая инвестиция в семью и в любовь.

Мне эта история всегда казалась эталоном отношений между мужчиной и женщиной. Эдакой лакмусовой бумажкой, показывающей, насколько она поддерживает его, насколько она важный человек в его жизни – не просто возлюбленная, а настоящий товарищ и друг – а с этим набором качеств становится ясно, что вы действительно можете провести вместе всю жизнь.

Возлюбленная, товарищ, друг – качества для счастливой семейной жизни

И хотя я никогда не мечтала о трудных временах, где-то в глубине души, наверное, мне всегда хотелось примерить на себя эту роль – настоящей боевой подруги, идеальной женщины. И этот шанс мне представился. Я сделала все, как в свое время мама. С энтузиазмом вложила все свои силы, деньги и терпение в мужчину, переживавшего в тот момент деловые трудности. Я ни разу ни о чем его не попросила, но проявляла всю изобретательность, чтобы отвлечь его от проблем и порадовать – подарком ли, походом ли в театр или поездкой в какой-нибудь симпатичный город. Однако, в отличие от мамы с папой, нам с этим человеком отпраздновать тридцатилетие семейной жизни никогда не доведется. Прощаясь со мной, он сказал: «Если бы ты в меня верила, все было бы по-другому». Вместо инвестиции в наше с ним счастливое будущее в моих стараниях он усмотрел брошенную с барского плеча подачку. Инвестиции в бизнес – сугубо мужская прерогатива. Пусть остаются ею и в любви. А моим родителям просто повезло.

Лучшие инвестиции, на взгляд главного редактора журнала ForbesWoman Виктории Федориной, — это инвестиции в себя и детей. «В себя — потому что это делает жизнь, работу, общение, воспитание детей по‑настоящему интересным. С детьми все ясно — мы в них длимся, есть шанс на бессмертие. И дети наших внуков, с которыми мы не успеем познакомиться, будут потрясающе интересными людьми».

Некоторые решения приняты давно, и все, с чем мы имеем дело в настоящем, – их закономерные последствия. Если зацикливаться на чем‑то одном, прохождения остальных важных вех можно и не заметить, главное, не оценить. Все полученные дипломы, публикации, карьера, место, в котором мы живем, – все меркнет.

Обычное утро. Читаю утренние новости, одеваюсь и выхожу – в город на холмах, прокручивая в голове список дел, полудел, звонков и полузвонков – чтобы ничего не упустить. Но на самом деле мне не нужно никому звонить, по крайней мере срочно, мне нужно доказать себе, что я чего‑то стою – как всегда. Если перестать ждать от себя всего и немедленно, не судить, не ругать, не требовать и еще несколько десятков «не» – во мне окажется столько счастья, острого и вдохновляющего.

Вот пустой перекресток, пересечь брусчатку на шпильках – легко. Солнечная сторона улица улыбается, тенистая – улыбку прячет. Улыбаюсь им обеим в ответ. Вот кто‑то бежит на работу, кто‑то на балконе, над городом и спешащими людьми, пьет кофе, рядом с ним на балконном ветру развевается белье.

К остановке подъезжает автобус, в котором сидит всего один пассажир. В порядке компенсации, видимо, у него целая охапка цветов. Во дворе обыкновенного жилого дома загорелый молодой человек заводит веспу, как раз такую, которую давно хочется самой.

У Оперного из машины в служебный ход, самым коротким путем, поочередно пробегают четыре серьезные дамы в белых балетных пачках, беговых кроссовках и пестрых носках. Я иду по холмистому городу – вверх, вниз – и вот, наконец, пришла. С Прорезной открывается самый лучший вид на город и крыши. Чтобы выразить восхищение, смешиваю в одной фразе римские холмы, вид с Исаакиевского на город и Неву (отчего‑то), туман и (внезапно) тихую азовскую бухту. Что выдает не только некий жизненный опыт, но и степень восхищения местом и городом. Таким образом, еще один хороший день начат.

Я не помню из своего детства почти ничего, кроме общего смутного ощущения, что все хорошо. Мои дети не так, они все помнят: и хорошее, и плохое, и то, что было три года назад, что по меркам их лет – вечность. Поэтому одна из самых больших моих родительских задач – не наносить болезненных отметин.

Я и стараюсь их сберечь – всеми силами, как умею. Мне так хочется ничего не забыть из их детства. А я уже не помню, как это было, когда они были младенцами, помню только, что они были лучше всех; и каждый проходящий мимо нас миг они говорят и делают такое, что забыть жалко.

Вот так дети и мы сами – самые главные наши вложения. Так называемые долгосрочные инвестиции.
– Я хочу, чтобы ты никогда не умирала, и я тоже, – говорит мне моя младшая дочь.
– Хорошее желание, – откликаюсь я.
– Давай так и сделаем. Я думаю, если постараться, это можно устроить, – слышу в ответ.

Сергей Соловьев, поэт, прозаик. Автор двенадцати книг поэ­зии и поэтической прозы, в том числе «Amort», «Крымский диван», «Медитации у Ганга», «Индийская защита» и других. Родился 9 января 1959 года в Киеве. С середины 90-х живет преимущественно в Германии, Индии, Крыму. Его философские эссе о живописи позволяют посмотреть на нее с неожиданной точки зрения.

Проективная творческая тяга к порождению новых индивидуальных миров, к прорыву на новые территории и поиски новых языков описания, адекватных этим территориям, всегда шли наряду с ретроспективной тягой к проживанию территорий освоенных, к вхождению с ними в личные творческие отношения. Да и как мы можем здесь провести границу между ними? «Улисс» – явление модерна, «Поминки по Финнегану» – постмодерн. Где граница – поперек Джойса?

Границы эти тем более зыбки, когда речь идет о живописи, в особенности абстрактной. Вряд ли то, что делает украинский художник Александр Клименко, можно отнести в чистом виде к модернистской или постмодернистской традиции, скорее это находится в подвижном состоянии на границе того и другого. Эта территория не безлюдна, в этом завихрении как раз и происходят наиболее интересные коллизии современного искусства. Между любовно-игровым «петтингом» постмодерна и волюнтаристской страстью к зачатью новой жизни. Между пастернаковской нестерпимой негой вглядывания, сращения и заучивания наизусть тела любимой женщины – «от гребенок до ног» как тела творенья, где жизнь лесбийски сплетена со смертью, и попыткой преодоления этой драмы рая, поисками выхода за пределы отмеренного –
в неименуемое.

Если вглядеться в холсты: минус земля. Ее нет. Нет черного, нет коричневого, нет тяжести, нет опоры, нет взгляда вниз. Есть стихии воздуха и воды. И стихия огня, их связующая. Есть радуга, точнее, ее мистерии, фракталы, фрагменты, разрывы, ее «другая» жизнь – до того, как она становится радугой, или после – череда ее перерождений, трансформаций, распада и собираний себя в новых оптических средах.
Что между нами и миром – грязь? Открытый цвет? Самозваные связи? Между нами и Богом, между жизнью и смертью, между человеком и его внутренним миром. Сложные противоречивые сочетания, чреватые замутнениями и отшатывающиеся от них в поисках просветления. В приютах творчества, в приютах культуры, в приютах сакрального… И так и уходим – безответные – в приюты небытия.

Когда Тысячеликий говорил о Пыли, он говорил о ней как о Не-о‑пыли, поэтому мы называем ее «Пыль». Когды мы говорим о Грязи, мы говорим о ней как Не-о‑грязи, поэтому мы называем ее «Грязь». Начало «путешествия» Александра Клименко – Киев 80‑х, круг художников Парижской коммуны, чувство избранности и прорыва. Киев с его неизбывным томлением хтонических энергий, тлеющих под торфом времени в ожидании поры своих восходящих превращений. Матка городов с пренатальной памятью о своем величии, заповедная матка, ждущая своего часа. Провинция тела – с точки зрения головы. Невербальное тактильное пространство, чувствилище, берлога метафизических интуиций, царство быстрого сна с подрагивающими веками. Восходящие потоки здесь путаются с испарениями, создавая оптические обманы, чудесные грезы, кривозеркальные преломления. То вдруг сгущаясь в фигуры Гоголя, Кандинского, Булгакова, Врубеля, то рассеиваясь, как дым.

Радуга – солнце и влага, дуга радости, благая весть. Вестница чуда. Зыбкая, недолговечная, «так приходящая». Ее рисуют дети. Она – врата сакрального. Она – рай, омытый слезами чистой радости. Она – огонь преображения. Посох его, идущий по небу сам по себе. Коллекция путешествий между радугой и радужной оболочкой. Экстатика и экспрессия, цветовые синкопы, восклицательные состояния. Нет смерти, нет сомнения, нет земли.

В основе индийского мироощущения лежит Тат Твам Аси (Ты Есть То). То есть ты не есть ты, а вон то дерево, которое в свою очередь указывает на вон тот овраг, который передоверяет себя вон тому облаку, и так далее, превращая мир в круговую поруку родства. Не случаен в этом смысле интерес Клименко к Индии, к ее крашенному как бы детской рукой и открытым цветом радостному миру богов и людей. Но за этой лубочной поверхностью, кажущейся порой профанной, лежат тысячелетия, настоянные на Ведах и Упанишадах. Как улыбка и детские глаза мудреца.

Не говорить и не утаивать, писал Гераклит, а знаменовать. И художник своими подписями к картинам указывает в сторону сакральных начал. Подписями, кажущимися в контексте нашего, мягко говоря, ироничного времени слегка высокопарными, стоящими на эзотерических котурнах. Но мало ли что нам кажется, тем более при взгляде на время. Смотрим ведь не только мы на него, но и оно на нас, и его взгляд – последний.

Родился 11.09.1946 в Яготине.Окончил Киевский художественный институт.С начала 2000-х живет в с. Засупоевка под Яготином. В 2011 его «Конь. Ночь» продан на аукционе Phillips de Pury & Co, Лондон, за $124 400.

Вживописном селе Засупоевка над еще более живописным озером Супой живет наш главный живописец Анатолий Криволап. Главный – потому что самый дорогой. Только наберите в Инете «Криволап» – на вас посыплются цифры продаж на Sotheby’s и Phillips. За $124 343 ушел его безумно романтичный ночной конь в прошлом году на лондонском аукционе Phillips. Средняя цена для европейского художника, абсолютный рекорд для украинского. Наш ночной конек, похоже, пробил заскорузлые сердца арт-дилеров вот этим романтизмом. А поколупавшись пальцем (sorry, взглядом), можно было обнаружить еще и крайне непривычное (давно забытое) живописное качество. В последние лет пятьдесят было просто неприлично вспоминать про «настоящую живопись», но тоску, куда деть тоску по ней? По Тициану, по Веласкесу? Старый друг Криволапа Тиберий Сильваши обронил в 1990‑е удивительную фразу: «Пока в Киеве есть инфанта (Веласкеса), она создает такое поле, что просто нельзя писать плохо». Как они тогда расписались!

Обидно и несправедливо забыта уникальная группа «Живописный заповедник»: Тиберий Сильваши, Анатолий Криволап, Николай Кривенко, Марко Гейко, Александр Животков. Атмосфера была, помню, как у тех назарейцев в Риме. Под Новый год, в день создания группы, ставили свечки во Владимирском – за живопись!

Наш Криволап тогда был фанатичным сторонником абстрактной, как в те годы говорили, нефигуративной живописи. Любая другая казалась литературой. Помню, дошли до того, что придумали выставку со смешным названием «Ненарративная живопись» – чтоб не было и следов литературы. Мы с Сильваши были кураторами, Криволап – цензором, эдаким яростным Савонаролой, обличавшим кандидатов в скрытой наррации.

Криволап всегда был яростным и фанатичным. В прошлой жизни он явно был каким-нибудь пророком. В 15 лет приехал из своего Яготина в ремесленное околохудожественное училище, 30 лет шел к успеху, как лосось на нерест. Худинститут, потом, как это красиво пишут, – «годы затворничества в мастерской».

Видели бы вы эту мастерскую! Подвал на Нивках. Чтобы показывать большие работы (а Криволапу всегда хотелось писать Большие работы), Толя брал ключи от котельной и там, среди труб и мазута, мы рассматривали его окна в космическую ненаррацию! Я все, помню, бился о трубы головой.

На Худкомбинат трудиться, в союзхудожнических выставках участвовать пророку Криволапу было абсолютно невозможно. Он, что твой алхимик, искал абсолютную силу цвета. Считал, помню, что все художники «замыливают», ослабляют силу цвета. Именно все – размах был вселенский. Перепортил тысячи холстов. Недавно, когда поднялись цены, устроил в своей Засупоевке аутодафе на берегу озера – два дня жег старые работы. Цены вы знаете. Что пророку цены, он истину взыскует.

Самая большая трагедия была у Криволапа в 1986-м: исполнилось сорок, а ничего настоящего так и не написал! Накал переживаний был такой – прорвало. Уже через месяц записал в дневнике (как всякий настоящий художник, он вел дневник): «Я нашел свою технику!!!». Да и все тогда, если помните, начало находиться. «Заповедник», первые коллекционеры-покупатели.

Первым был трогательный поляк Рышард, какой-то врач. Он просто помешался на Криволапе, приезжал несколько раз в год и покупал только его. Цены были сто-двести долларов, тогда это были немалые деньги, и вся семья Криволапа жила на них. Потом на него запали немцы, Криволап съездил куда-то в Нюрнберг и вернулся на шикарном «Вольво». И пошло-поехало. Покупали, правда, только иностранцы – до самого последнего времени.

40 лет колдовал над алхимией цвета, теперь – in real

Сейчас с этими аукционами все с ума посходили – теперь и наши просто метут. Нашим подавай – чтоб и на «Сотбис» продавался, и чтоб самый дорогой. Да и что ж не покупать? Криволап последние лет десять живет в своей Засупоевке и пишет упоительно красивые пейзажи. Вся та алхимия цвета, над которой он колдовал сорок лет, теперь проявилась in real. Засупоевка – через озеро от его родного Яготина. Как там писал брат Иссе: «Видели все на свете мои глаза, и вернулись к вам, белые хризантемы».

Алексей Титаренко