Он сидел на кушетке в номере гостиницы и страшно мучился от того, что нельзя встать и ходить, курить. Рядом лежал диктофон и, понимая и ценя труд корреспондента, он не мог выйти из зоны его приема. Поэтому Леонид Аркадьевич размахивал руками, постоянно ругал погоду, повторял: «Я сатанею!» Признался, что у него внутри живут «16 электричек, которые стремятся в разные стороны», отказался фотографироваться, был хмурым. Но после первых вопросов внутри номера засияло солнце, оно не разогнало тучи над Донецком — летать все равно было нельзя, — но мы отправились в полет по его воспоминаниям.

Леонид Якубович: Моя бабушка и дедушка приехали в Москву в 1918 году, их поселили в квартиру известного до революции крупного инженера по железным дорогам Шмакова, который покинул Россию и переехал в Аргентину. Квартиру «уплотнили», сделав из нее коммуналку на 16 семей. Нашей достался кабинет. Его перегородили на две комнаты, и в них долгое время обитали дедушка, бабушка, папа, мама, тетя, дядя, моя сестра и я. Из мебели той поры путешествие во времени выдержали письменный стол Шмакова, на котором можно играть в пинг-понг, комод, диван и половина хрустальной люстры…

Platinum: Леонид Аркадьевич, если мы начнем так издалека, то, пожалуй, зная ваш талант рассказчика, выйдем на улицу глубокими стариками. У нас уши чешутся, мы хотим узнать о ваших путешествиях.
Скажите, пожалуйста, бывают ли у Вас ощущения на земле, сходные с теми, которые Вы испытываете в воздухе, сидя за штурвалом самолета?
Л.Я.: Нет! Нет и нет! Я сегодня хотел полетать, но у вас в такую погоду не летают, я езжу только в те города, где есть аэроклубы. Это я к тому, что на земле мне не хватает тех ощущений, о которых вы задали вопрос. Однажды был совершенно потрясающий случай. Зимой 1995 года я должен был совершить свой первый ночной полет. Перед этим нужно пройти тренировки «под шторкой». Это когда надеваешь такую специальную кепку с шорами, которые полностью закрывают обзор, и перед глазами видишь лишь приборную доску. Вылет назначили в полночь. Когда мы приехали на один из подмосковных аэродромов, оказалось, что там украли все лампочки, освещающие взлетную полосу. Пригнали грузовик с прожектором, который осветил небольшое пятно. Я взлетел. Звезды, как арбузы, чернота полная, на земле — тусклые огоньки, предо мною — фосфоресцирующая приборная доска. Полет по кругу, повороты по секундомеру, видимых ориентиров никаких. Делаю доклады диспетчеру. И вдруг слышу в наушниках — идет какая-то наводка, как будто работает радиостанция «Маяк». Я уже и так кручу рацию, и эдак, музыка мешает мне переговариваться с землей. И тут я обнаружил, что никакой наводки нет вообще. Оказывается, это я сам себе ору песню «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». Ору во все горло, меня разрывает от восторга, и тогда я впервые понял, о чем писал Экзюпери. Бог дал ему талант двигать рукой по листу бумаги, и он смог это передать словами. Но никто никогда эту книжку не сможет прочесть так, как она написана, если сам не совершит ночной полет.
Так с каким ощущением это можно сравнить на земле? Можно в какой-то мере сравнить с русской баней, когда ты вываливаешься из нее на снег или когда под сводами купола церкви почувствуешь нечто.

PL: Вы испытали восторг. А чувство страха?
Л.Я.: Не боятся только глупцы. Бывают довольно жесткие ситуации. Я летел с инструктором на АH-2 и он, не предупреждая, перегнулся ко мне и выключил двигатель. А дальше молча следил, что я делаю, никак не вмешиваясь в мои действия. Я куда-то дотянул и сел. Потом я уже летал и в тумане, и в облаках. Кажется, что ты заваливаешься набок, вниз или вверх. Хотя приборы показывают, что летишь ровно. У меня был страх, что из-за тумана сейчас кто-нибудь на меня выскочит. А когда поднимешься на вершину облака, а потом съезжаешь с него — ощущения как будто ты на санках по неровному снегу летишь с горы — восторг щенячий. Все земные проблемы, суета куда-то сразу исчезают. Это Бог в лице Юрия Николаева меня надоумил заняться авиацией, и теперь я без этого жить не могу.

PL: Так может быть вам бросить все и каждый день ходить на работу не в Останкино, а в аэропорт?
Л.Я.: В 2001 году я окончил калужское авиационное училище, потом в Быково переучился на второго пилота самолета ЯК-40 и решил только летать. И вот однажды я летел регулярным рейсом в Липецк. И вдруг очутился, как рассказывают люди, побывавшие в клинической смерти, рядом с самолетом. Я увидел себя со стороны: в правой чашке (кресло второго пилота. — Прим.ред.) сидит пожилой человек. В форме. Очень на меня похожий. Включен автопилот, и он читает какой-то детектив. И тут я подумал: «А что он здесь делает? Работы ведь нет никакой». Поэтому я от такого «времяпровождения» отказался. Через час после включения автопилота я схожу с ума: иду в салон, ищу место для курения… Я недавно летел из Панамы. Девять часов!!! В конце полета от меня начали шарахаться окружающие. Все было написано у меня на лице — это немыслимо, невозможно. Так это в пассажирском салоне, а что было бы со мной, будь я в кабине?

PL: Тогда расскажите об интересной работе за штурвалом.
Л.Я.: Однажды я был с товарищами в Танзании, и всем взбрело в голову съездить на Килиманджаро. Однако «пилить» на плохоньких джипах по бездорожью почти семь часов мне не хотелось. И тут я увидел на летном поле «Сессну», а рядом седого негра в летной форме, который стоял там, очевидно, уже давно и сильно грустил.
Использовав все слова, которые я знал по-английски, спросил, нельзя ли нам долететь до Килиманджаро. Он назвал цену.
Я собрал компанию. И тут из меня выползла фраза, ставшая легендарной. Я задал вопрос: «Не может ли старый русский военный летчик сесть на место второго пилота?» Он спросил, летал ли я на этом типе самолета. Я нагло кивнул головой. «Тогда вперед», — ответил он. Негр закуривает метровую сигару и показывает жестом, что можно взлетать. Взлетаю. Через полчаса полета понимаю, что мы летим над Занзибаром, и у меня заколотилось сердце — в детстве я бредил этой страной, два года искал почтовую марку Занзибара, а теперь вот он — внизу подо мной. Наивно спрашиваю, а можно ли тут сесть? В ответ равнодушное согласие. И вот я хожу по земле своей детской мечты! Потом снова взлет и курс на Килиманджаро. В этом полете я понял, что все, чему я учился, предназначалось вот именно для этого мгновения! Взлет, посадка, полет куда хочешь — настоящая мужская работа, которая доставляет мне наслаждение. Просто сидеть и следить за стрелками приборов — не для меня.

PL: А куда вы путешествуете для отдыха, а не для «мужской работы»?
Л.Я.: Много лет подряд ездим семьями с Ярмольником в австрийский Серфаус кататься на лыжах. Уникальный курорт. Там есть метро на воздушной подушке с четырьмя станциями, но это куда ни шло, а вот автоматы с парным молоком, установленные там повсюду, просто добивают меня. Опускаешь монетку и получаешь стакан настоящего теплого парного молока.

PL: А страна, в которой Вы можете по-настоящему расслабиться, отдохнуть в шикарной гостинице?
Л.Я.: Да вы что! Все мои удовольствия находятся в России, минус шикарный отель. Мне везде хорошо, но ровно через неделю я схожу с ума, начинаю биться головой о стену и рваться домой. Вы только представьте себе просторы России, ее красоты. Ну где еще можно так ловить рыбу, как у нас? Все эти рассказы Хемингуэя — бледная тень того, что вы можете испытать где-нибудь в низовьях Волги. Он бы просто свихнулся. Они все там, вытащив в своей жизни две рыбины, страшно довольны и рассказывают об этом своим внукам. Никто из них никогда не ел ухи архиерейской, никогда в жизни они не пробовали квас — мне их очень жаль — больные, несчастные, убогие, брошенные люди. Жить в Сахаре и не есть окрошку со льдом под рюмочку водки! У меня приятели уехали жить в Германию, и когда местные видят их с грибами в лукошке, возмущаются: «Зачем вы собираете плесень? Ее нельзя есть!» Ну как это назвать? Ведь это диагноз!

Екатерина Тимофеева