Из ста восьми фантастических идей Жюля Верна неосуществленными оказались только десять. Такой прозорливости могут позавидовать и ученые, и пророки. Самый «ленивый на подъем» писатель хотел видеть человека разумным творцом и исследователем, а под конечной целью всех исканий понимал благо и счастье каждого. Что понятно и актуально во все времена.

Его имя стало известно в 1863 году, сразу после выхода первого романа «Пять недель на воздушном шаре», но автору на тот момент было уже тридцать пять лет. До этого Жюль Верн пытался приобрести профессию адвоката, на чем настаивал его отец, затем – биржевого маклера. Он искал призвание в поэзии и драматургии. Но девушка, которой Верн посвящал стихи, предпочла ему другого, более состоятельного, а театральные антрепренеры не видели в его пьесах и намека на приличные кассовые сборы.

И тем не менее он продолжал упорно искать свой путь в литературе, одновременно внимательно и увлеченно следя за развитием науки и техническими открытиями. Верн усиленно и скрупулезно изучал географию, астрономию, геологию, биологию, химию, баллистику, математику, этнографию, лингвистику. Его знания постепенно приобретали энциклопедический характер, тем более что все новые сведения Жюль заносил в начатую им еще с юности специальную картотеку, которая к концу его жизни насчитывала более двадцати тысяч объемистых тетрадей.

Первым читателем рукописи романа «Пять недель на воздушном шаре» был его друг Дюма-сын, который и познакомил начинающего фантаста с одним из крупнейших на то время издателей Пьером Этцелем. Собиравшийся основать серию для подростков под названием «Журнал воспитания и развлечения» Этцель сразу понял, что знания и способности Верна во многом соответствуют его планам, и предложил ему постоянное сотрудничество, подписав договор на 20 лет. Впоследствии они были очень дружны, и Этцель проявлял в отношениях с писателем исключительное благородство, особенно по части финансов.

За последующие сорок с лишним лет Жюль Верн написал почти семьдесят романов. Вот уж лентяй так лентяй! Нет чтоб мотыгой или кувалдой вкалывать, а перышком по бумажке – каждый мастер… Существует весьма широко распространенное мнение, что писатель в своих произведениях «преклонялся перед могуществом техники и уповал на ее всесилие». Иногда, впрочем, его биографы неохотно признавали, что к концу жизни фантаст стал более пессимистичен. На самом деле пессимизм Жюля Верна в последние годы его жизни объяснялся плохим здоровьем: диабет, потеря зрения, пулевое ранение ноги причиняли ему постоянные страдания. Однако же творить он продолжал до самой своей кончины.

Создатель подводной лодки американец Саймон Лейк говорил, что идея построить подобное судно была подсказана ему Жюлем Верном. Константин Циолковский, «отец» и родоначальник космонавтики, утверждал, что Жюль Верн своим математическим обоснованием идеи космических полетов вызвал в нем «работу мозга в этом направлении». Великий химик и «чемоданных дел мастер» Дмитрий Менделеев, увлеченный таинственной Арктикой, неоднократно перечитывал «Путешествия капитана Гаттераса» и называл французского писателя «научным гением».

Некоторые произведения были опубликованы после смерти автора. В 1914 году это был роман «Удивительные приключения экспедиции Барсака», в котором показано, как человек, используя научные и технические достижения ради удовлетворения своих эгоистических целей, может разрушить все, что когда бы то ни было создано.

Говоря о взглядах Жюля Верна на общество будущего, нельзя не вспомнить еще один его роман. В свое время «Париж в ХХ веке» совершенно не понравился издателю за «беспробудный пессимизм», а потому был отставлен и забыт. Обнаруженный лишь к концу ХХ века в старом сундуке правнуком писателя при очередном переезде, роман впервые увидел свет в 1994 году.

Герои книги, написанной столетием (!) раньше, раскатывают по Парижу на машинах, «работающих по принципу расширения воздуха за счет сгорания газа», и в метро. Огромные «электрические канделябры» на центральных улицах освещают чудовищных размеров рекламные надписи. А в домах «из стекла и серебристого металла» полным ходом идет работа. И над городом парит ажурная башня, та, которую построит Эйфель лишь в 1889-м. «Машина снимает копии писем, и 500 служащих непрерывно отправляют их по адресам». Да это же ксерокс! А вот «фотографический аппарат, который позволяет отправлять факсимиле любого текста или рисунка, подписывать векселя или контракты с партнером, находящимся на расстоянии 5 тысяч лье». Факс!

Телефонная сеть опутала всю планету: «Чтобы связаться с Америкой из Европы, требуются считанные секунды». Ну конечно – сотовая связь! И ни одно уважающее себя учреждение не обходится без компьютера: «Инструмент, чем-то напоминающий пианино. Вы нажимаете на клавиши и тотчас получаете данные любого характера, производите различные операции и расчеты».

Согласитесь, достаточно подробное описание, особенно если учесть, что сделано оно в век арифмометров… В сознании писателя словно пересеклись две реальности – размеренный 1863 год и безумный ХХ век. Кроме того, Жюль Верн еще и польстил сегодняшним современникам, «ускорив прогресс» на четверть столетия…

Он описывал и такие изобретения, до которых не додумался ни один из ученых его времени: разрушение материалов электрической искрой, силовой руль для морских судов, небьющееся стекло, хирургическая трансплантация… В современнойВерну научной литературе нет и намека на подобные идеи. Например, патент на газоразрядные светильники, которые освещали каюты знаменитого «Наутилуса» капитана Немо, был выдан лишь в 1938 году. А как можно было в 1905-м предсказать сверхпроводимость, когда для всей науки шесть лет спустя это открытие явилось полной неожиданностью? И все его пророчества – от многочисленности телевизионных каналов до результатов сумасбродства сегодняшних генетиков – в описаниях настолько точны, что невольно напрашивается мысль: а не сумел ли месье Верн изобрести диван, перемещающийся во времени?

Еще один миф о жизни писателя нарек его заядлым домоседом. На самом деле Жюль Верн был неутомимым путешественником. На своей яхте «Сен-Мишель», а у Верна сменилось три яхты под этим названием – от небольшого рыбацкого баркаса до настоящей двухмачтовой шхуны, снабженной мощным паровым двигателем, он дважды обошел Средиземное море, посетил Португалию, Италию, Англию, Шотландию, Ирландию, Данию, Голландию, Скандинавию. Наблюдения и впечатления, полученные во время этих походов, постоянно использовались писателем в его книгах. Что же касается плавания в Америку на пароходе «Грейт Истерн», то ему посвящен роман под названием «Плавучий город».

В итоге в знаменитую жюль-верновскую серию «Необыкновенные путешествия» вошло шестьдесят два романа и два сборника рассказов. Если же говорить об остальном литературном наследии автора, то к нему относятся, помимо того, еще шесть романов, более тридцати очерков и статей, почти сорок пьес, капитальные научно-популярные труды «Иллюстрированная география Франции и ее колоний», «Научное и экономическое завоевание Земли», а также «История великих путешествий и великих путешественников» в трех томах.

Наступило третье столетие, в котором Жюль Верн является одним из наиболее часто публикуемых писателей во всем мире. Его произведения переведены чуть ли не на все языки. И трудно сосчитать количество поколений мальчишек и девчонок, которые зачитывались книгами фантаста.

Его герои лишены эгоизма и лицемерия, корыстолюбия и жестокости, лживости и коварства. И ленивыми никого из них не назовешь. Казалось бы: нет ничего скучнее книжного идеала. Но вместе с тем они настолько реальные и живые, что невольно начинаешь верить в их существование на самом деле. А лихо закрученный сюжет с приключениями и неожиданными перипетиями очень ловко превращает набор научных сведений, которыми переполнен каждый роман, из скучного учебно-назидательного трактата в увлекательнейшее чтение. Вот бы все учебники писались подобным образом. Глядишь, и интеллектуальный уровень молодого поколения подрос бы…

На рубеже XIX и ХХ веков – в столь же смутные времена перемен, как и нынешние, – три величайшие грации в самом свободном из городов – Париже положили начало тому, что было призвано стать апофеозом красоты женского тела, а стало пошлым занятием ради разжигания похоти. Да, господа, речь о стриптизе.

Говорили, что Мата Хари, чье имя в переводе означает «око зари», родилась в Южной Индии, с детства обучалась священным танцам и с тринадцати лет танцевала в храме, откуда ее умыкнул английский офицер, женился на ней и привез к себе на родину. На самом деле Мата Хари не была ни танцовщицей, ни индианкой, ни даже Матой Хари. Ее звали Маргарет Гертруда Зеле, рожденной в городке Леуварден, что в Нидерландах. Ничем не примечательное детство постепенно перешло в юность, омраченную разорением отца, владельца шляпного магазина, и разводом родителей. Девочку взял на воспитание дядя из Гааги, из-под опеки которого ей удалось вырваться, лишь выскочив замуж.

Скоро стало ясно, что семейная жизнь не для нее. Ревность мужа послужила катализатором скорого развода, и Маргарет отправилась в город своей мечты – Париж. Она знала, что обладает врожденной сценической пластикой и умением очаровывать мужчин, потому решила заняться восточными танцами, в которых смешивались вошедшая в моду восточная экзотика со всегда популярной эротикой. Маргарет превратилась в Мату Хари и стала родоначальницей стриптиза.

С невероятным успехом прошло ее первое выступление в знаменитейшем варьете «Олимпия». Гонорар составил фантастическую для дебюта сумму в десять тысяч франков. Добился его импресарио Габриэль Астрюк, который несколько лет спустя привезет в Париж Шаляпина и труппу Дягилева…

За полтора года Мата Хари стала самой высокооплачиваемой, популярной и обсуждаемой танцовщицей в мире. Ее интимные утехи вызывали еще больший интерес. К любовникам Мата Хари причисляли половину министерского кабинета Франции, треть посольского корпуса, десяток богатейших людей Европы и даже кронпринца Германии. И тем не менее все эти влиятельные мужчины, вместе взятые, не спасли ее от смертной казни за шпионаж, хотя на суде, учиненном над нею, не было предъявлено ни одного веского доказательства того, что она действительно преуспела и на этом поприще.

Она появилась на свет в Сан-Франциско в мае 1877 года, и окружающие в один голос свидетельствовали, что танцевать девочка начала раньше, чем ходить. Стоило ее матери сесть за рояль, как она начинала кружиться и взмахивать руками, поражая грацией и необычностью движений. Но жизнь сложилась так, что только когда Айседоре исполнилось восемнадцать, она впервые попыталась устроиться хоть в какую-нибудь балетную студию. Увы, ни в одной из них девушка не прижилась, поскольку напрочь отвергала школу классического балета с его регламентированными движениями, а вместо того стремилась к импровизации и свободному танцу.

Семья бедствовала, и Айседора стала подрабатывать, танцуя в ночных клубах. Ей прочили неплохое будущее, но в самый канун ХХ века семья Дункан покинула Америку и перебралась в Лондон. Пришлось все начинать с нуля. Ниша эротических танцев была занята постоянно гастролирующей Матой Хари. Но Айседора нашла выход, привязав свои танцы к Древней Греции. Проводя долгие часы у беломраморных статуй в Британском музее, она упорно отрабатывала дома их позы, соединяя с музыкой классических композиторов. Постепенно начала пробовать танцевать на улице. За этим занятием ее случайно увидела знаменитая актриса Патрик Кемпбелл и пригласила выступить в своем великосветском салоне. Уже первое появление перед искушенной публикой принесло Айседоре успех: ее стали приглашать в другие салоны. К сожалению, это не поправило материального положения: светские дамы считали, что сама возможность выступать перед титулованными особами – огромная честь для бедной американки, которая дороже любых денег. И Айседора снова сбежала, на сей раз – в Париж. Здесь она быстро стала знаменитостью, из толпы поклонников резво заструился ручеек денежных знаков, и начался период бурных романов.

Очень скоро у ног юной танцовщицы были Вена и эрцгерцог Фердинанд; Мюнхен и восторженные студенты, выпрягавшие лошадей из ее кареты, чтобы самим отвезти красавицу в ­отель; Берлин и толпы поклонников, разрывавших на ленточки ее платья и шали, – однажды ей пришлось возвращаться из ресторана, завернувшись в скатерть. О ней писали все европейские газеты, ее забрасывали любовными письмами, а известные кутюрье стали предлагать своим клиенткам туники и платья-рубашки покроя «а-ля Дункан».

Впереди ее ожидала жизнь, которая казалась вечной из-за бесчисленного количества триумфов, но на самом деле не продлилась и полувека – Россия, Есенин, красный шарф…
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк,
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел…

Семья харьковских банкиров Рубинштейнов была сказочно богата. Но безмятежное детство единственной дочери Лидочки, родившейся осенью 1883 года, было очень скоро прервано несчастьем: родителей унесла эпидемия. Впрочем, многочисленные родственники относились к сироте, как к принцессе крови, все прихоти ее исполнялись безоговорочно. А в десятилетнем возрасте Иду – уменьшительное от Лида – отправили в Петербург к тетке.

Образование она получала дома и без труда освоила четыре языка: английский, французский, немецкий и итальянский, а когда заинтересовалась историей Греции, тут же был нанят ученый-эллинист. Как всякую благовоспитанную барышню, Иду обучали музыке и танцам. Последнее ей не давалось. Однако бешеное самолюбие заставляло девочку часами вертеться перед зеркалом, то отрабатывая сложное па, то застывая в изысканной позе. Ей было позволено брать уроки драматического искусства у артистов императорских театров. И, в конце концов, Ида ошеломила родственников заявлением о своем желании стать актрисой трагического амплуа. В семье Рубинштейнов между актрисой и куртизанкой не видели принципиальной разницы.

Позже решение девушки переменилось… ей стала грезиться карьера балерины. Ничего более безрассудного невозможно было придумать для уже достигшей двадцатипятилетия особы, у которой отсутствовала хореографическая выучка и для танца не имелось никаких физических данных. Кроме того, пьеса для предполагаемого дебюта была выбрана, мягко говоря, эпатирующая – «Саломея» Оскара Уайльда. Гвоздем спектакля Рубин­штейн предполагал сделать так называемый «Танец семи покрывал», в котором главная героиня постепенно сбрасывает с себя легкие одежды, оставаясь обнаженной.

…И вот упало последнее покрывало: Ида замерла в эффект­ной позе, из одежды на ней оставались только бусы. Мгновение мертвой тишины взорвалось громом оваций… Это был первый и несомненный успех Иды Рубинштейн. Продолжение карьеры последовало в Париже, где она поступила в труппу Дягилева. Имел место случай, когда Ида хотела брать уроки танца у Айседоры Дункан, но ту испугало эпатажное поведение ученицы.

В балете «Клеопатра» была очень рискованная сцена, когда царица у всех на глазах предавалась любви. В зале стояла такая тишина, словно зрители отсутствовали вовсе. Между тем это было беззвучье шока: в рецензиях писали не об овациях – зал просто выл в исступлении. Звезда Иды Рубинштейн зажглась в небе ночного Парижа. Она, по мнению прессы, буквально затмила выступавших там в то же время Павлову, Красавину, Нижинского, Фокина… Но кто сейчас об этом помнит? В отличие от судеб предшественниц, жизнь Иды протекала более-менее благополучно: дожив до старости, она мирно и незаметно скончалась в 1960 году.

В мае 1997 года в главном зале Дворца юстиции Милана состоялся необычный судебный процесс: слушалось дело Сальери об отравлении им великого Моцарта. Победила защита. Одним из ее доводов было: если бы Сальери действительно был завистником, мы бы лишились и других великих композиторов – его учеников – Бетховена, Листа, Шуберта…
Впрочем, жаль, что Сальери оправдали – возможно, теперь его забудут…

I

…Вольфганг и сам не понимал, почему его считают весельчаком и повесой. Его душа довольно часто вдруг и надолго замирала в неизъяснимой тоске, резко обрывая звучание смеха, а сердце всецело принадлежало обожаемой жене. Впрочем, ничего удивительного. На людях, попав в окружение кутил и выпив терпкого молодого вина, он, бывало, напрочь забывал о вечном своем безденежье и вконец испортившемся характере Констанцы, а шутить и смеяться умел так, что каждая из присутствующих дам воспринимала шутку как комплимент и относила исключительно на свой счет.

Моцарт – это неустанная импровизация. Он в ней – не гений от бога, а сам бог. Пропустив стаканчик, он всегда тут же бросался к старенькому клавесину, по пути спросив у дам напеть новомодную музыкальную тему, и начинал импровизировать. Мысли улетучивались. Ничего не оставалось, кроме музыки и души, которая ее напевала. Если доводилось быть в дурном настроении, Вольфганг, скользя взглядом по лицам присутствующих, выбирал одно из них, особенно чванливое и напыщенное, и тогда звуки рождались язвительными и ядовитыми. Но никто, кроме него самого, не мог этого расслышать, уловить и понять. Оттого становилось особенно весело и отлегало от сердца.

Или вдруг припоминался сон, который повторялся, становясь навязчивым, из года в год и явно был из категории вещих. Но какое ему дело до вещих снов, если он и без них знал наверняка, что похороны по третьему разряду – это общая могила. На индивидуальное захоронение денег все равно нет и не будет, сколько ни работай. Как только он вырос из вундеркиндов, тотчас начались материальные трудности и более уже не прекращались. На безденежье испарилась и любовь Констанцы…

На недюжинный и роковой минор несколько лиц все же нервно оборачивались. Этим прожигателям жизни нужны были исключительно развлечения и только веселье. Человечество не меняется: ему требуются «хлеб и зрелища». Так было всегда.
Что за имя у той прелестницы, черные агаты глаз которой блестят так сильно, что, кажется, обжигают? Аннет, Мари… Да не все ли равно. Ей очень к лицу румянец смущения. Неужто она поняла, что прозвучавшие сейчас аккорды были объяснением в любви? И все то, чем страсть распаляет воображение, только что произошло между ними… и не произойдет никогда.

Глаза Констанцы давно поблекли. И в этом только его вина. Если бы он мог писать на заказ, как Сальери, столь же легко и непринужденно! Вот так же, как импровизировать. Увы, при одном только упоминании об очередном заказе прихотливого богатея его Муза исчезала.

II

«…Сальери так добр. Всегда неподдельно восхищен. Трогательно просит не прерывать, слушает самозабвенно, закрыв глаза, с детским выражением немого восторга на лице, называет гением… А чем, собственно, восторгаться? Импровизация и вдохновенное сочинительство не кормят. Хотя нет – вспомнился опять проклятый сон, – кормят. Ловких наследников. Так может быть, друг Антонио неспроста так хвалит? Да нет же, он просто прагматичен, и в том счастье его. Он почти не пьет вина, не дает уроков хорошеньким барышням и очаровательным вдовушкам, а потому люди и не окружают его словоблудием. Весел, добродушен, учтив, угодлив и очень дипломатичен. Он правилен во всем – в вере, в семье, в сочинительстве. Господи, как же это тоскливо, когда все правильно! А имя «гений» в его устах напоено нотами сожаления. О чем же сожалеет друг Сальери? О том, что гений, как ему кажется, не он? Или о том, что гений голоден? Или о том, что гений еще жив?..»

III

В седой и древней Вене… Ах, какая она все-таки красавица! Конечно же, это о ней было сказано, что архитектура – застывшая музыка… Правда, красотки частенько бывают циничны. Вот и Вена не исключение: сперва похоронила величайшего своего композитора в общей могиле, словно безродного бродягу, а после развесила повсюду его портреты. Вон они теперь во всех витринах, на всех сувенирах и даже на конфетных обертках…

В седой и древней Вене есть одно кафе, в котором до сих пор является призрак Моцарта. Название умышленно замалчивается, во избежание паломничества. Ну нельзя же, в самом деле, позволить зевакам пошло надоедать гению, ведь каждому из них сразу же захочется узнать: что не дает душе маэстро обрести покой и услаждает ли он теперь своей музыкой Царствие Небесное.
В обычное для призраков время – между полночью и третьим предутренним часом – он появляется в вестибюле, а после – в главном зале, и вместе с ним появляется призрак старенького клавесина. Поговаривают, что иногда композитор импровизирует на темы современных музыкальных опусов. Но, думается, эту «утку» запустили сами авторы, желая лишний раз повысить свою значимость.

О нет – Моцарт сочиняет. То, что не успел, что не дали успеть – кредиторы, завистники, невежи, болезни, навязчивые сны и угрюмые мысли. Сочиняет. Самозабвенно. Никем не гонимый, ничем не мучимый. Для себя, о себе, о мире и вечности, о любви.
Время от времени он закрывает глаза, запрокидывает голову и, продолжая перебирать клавиши, что-то произносит, едва шевеля губами. Что-то неслышное… еле уловимое… «Прощаю, друг Антонио, прощаю, прощаю…»

Несмотря на то что об Эйнштейне пишут давно и много, ранее неизвестные материалы о его жизни до сих пор время от времени появляются в разных уголках мира, например, в результате рассекречивания по истечении срока давности досье спецслужб США и СССР, а иные неожиданно всплывают в виде лотов на известных аукционах.

Признанный во всем мире величайшим физиком современности, Эйнштейн в жизни был утонченным лириком: он вдохновенно часами играл на скрипке, блестяще владел литературной прозой, писал стихи, рисовал, а кроме того, был страстным яхтсменом.
Еще в детстве не по годам умный Альбертик бурно протестовал против любых посягательств на личную свободу. Это был «крепкий орешек». Любил заниматься только тем, что нравится, а нравилось ему в основном читать, мечтать и лентяйничать. Большинство предметов школьной программы он молчаливо игнорировал, за что многие преподаватели снисходительно считали мальчика слабоумным.

Смолоду он хотел сочетать юношескую влюбчивость с взрос­лым прагматизмом и в результате отдавать все время научной работе. Возможно, это стало одной из причин распада его первого брака, хотя казалось бы: жена – красавица, единомышленница, увлечена физикой, да еще родила ему двух сыновей…

Вторая женитьба на двоюродной сестре наилучшим образом обустроила быт ученого, но ее ранняя смерть разрушила и эту «идиллию». Не нашедшего счастья в законном браке физика на склоне лет наконец посетила яркая и последняя любовь… В 1935 году администрация Принстонского университета, где работал Эйнштейн, решила заказать его портрет знаменитому русскому скульптору Сергею Коненкову. Двенадцатью годами раньше ваятель вместе с женой прибыл в Нью-Йорк с целью организации выставки советского искусства. По окончании вернисажа супруги Коненковы на родину не вернулись, оставшись в США якобы из-за множества заказов на скульптуры, и стали вести жизнь не то эмигрантскую, не то богемную.

Таким образом однажды в мастерской скульптора произошла встреча 56‑летнего Альберта Эйнштейна и 35‑летней жены Коненкова Маргариты. Вспыхнувшие искры, не имевшие объяснения с точки зрения физики, разожгли пламя любви, которое поглотило обе жертвы.

В 1997 году бывший руководитель советской внешней разведки генерал-лейтенант Павел Судоплатов «раскололся» в своих мемуарах: «Жена известного скульптора Коненкова, она же наш проверенный агент Лукас, сблизилась с крупнейшими физиками Оппенгеймером и Эйнштейном в Принстоне…». Однако слово «сблизилась» неожиданно приобрело ясный смысл летом 1998 года, когда на аукцион Sotheby’s были выставлены любовные письма Эйнштейна, адресованные Маргарите.

Во время войны Коненковы собирали в своем доме на светские посиделки знаменитостей из числа патриотически настроенной части русской эмиграции: это Сергей Рахманинов, Михаил Чехов, Яша Хейфец, князья Павел Чавчавадзе, Сергей Голенищев‑Кутузов… Ими было создано Общество помощи России, секретарем которого стала Маргарита Коненкова.

Смело и отчаянно противостоящая Гитлеру Советская Россия была популярна в США, и должность секретаря открыла Маргарите доступ в высшие слои американского общества. Теперь среди ее знакомых были не только Эйнштейн и Оппенгеймер, но и первая леди Америки – Элеонора Рузвельт. Перед Маргаритой настежь открылись двери Белого дома. Она обладала редким шармом, умела и любила флиртовать: в числе ее поклонников были Рахманинов, Врубель, отец и сын Шаляпины… В общем, немало нервов потрепала Марго своему именитому мужу, который в ответ на шашни супруги типично по-русски колотил молотком свои незаконченные работы и периодически уходил в запои, что развязывало «руки и ноги» Маргарите для исполнения трех ролей – супруги, любовницы и шпионки. Образовался классический любовный треугольник: Эйнштейн – Маргарита – Коненков. Хотя из «центра» агенту Лукас не поступало заданий о прямой вербовке ученого, аналитический склад ума Эйнштейна все чаще посещали мысли об использовании его знаний втемную, но он соглашался с таким положением вещей. И дело не только в том, что «любовь зла, полюбишь и козла (козу Маргариту)», а  в осознании того факта, что он был не прочь оказать опосредованную помощь российским ученым, сообразуясь со своими политическими взглядами.

Удовлетворяя научное любопытство Маргариты весьма «деликатного свойства», он пренебрегал «весами», где на одной чаше находилась угроза атомной войны, а на другой – его страстная любовь к женщине, в которой, по его мнению, слились воедино красота, ум и неразгаданная тайна. Весьма вероятно, что не последнюю роль сыграло и то, что Коненкова ассоциировалась у него с ленивой праздностью богемной жизни, к которой он всегда тяготел.

Любовникам не нужно было придумывать все новых поводов для встреч. Эйнштейн с блеском ученого решил эту задачу. Он написал Сергею Коненкову письмо, в котором поставил его в известность о якобы серьезном недуге Маргариты – болезни легких (бедная Травиата!) из-за неумеренного курения. К письму прилагалось заключение врача, приятеля Эйнштейна, с рекомендацией «даме с камелиями» больше времени проводить в «благодатном климате городка Саранак-Лейк». Именно там Эйнштейн держал свою знаменитую яхту и арендовал коттедж…

Но вдруг в 1945 году Коненковы внезапно и очень быстро начали паковать чемоданы. Это был приказ Лукасу из Моск­вы. В августе Маргарита в последний раз поехала к Альберту в Принстон и жила у него две недели в атмосфере «перед смертью не надышишься». Сохранились ее письма мужу, в которых она, несмотря на любовную горячку, давала трезвые указания, как правильно упаковывать багаж.

Для перевозки творческой мастерской Коненкова с его многочисленными скульптурами Сталин распорядился зафрахтовать специальный пароход. Вопрос «не находилось ли внутри ящиков с обнаженными «вакханками» кое-что «погорячее»?» по сей день остается открытым. Возможно, ответ на него не будет обнародован никогда. Но известно, что именно в это время, после первого в мире ядерного взрыва в пустыне Аламогордо и бомбежки Хиросимы и Нагасаки, советская разведка резко активизировала работу по «добыванию» технической документации для создания собственной атомной бомбы. Как теперь известно, с поставленной задачей «атомные разведчики» справились блестяще.

Расставаясь, оба понимали, что навсегда, и Альберт Эйнштейн надел на руку Маргарите свои именные часы. Сегодня их бы в «центре» разобрали на мелкие части в поисках передатчика. Разлука стала личной трагедией и одновременно щедрой платой знаменитого физика за ядерное равновесие в мире. Хотя все это так относительно…

Люся Гурченко. По словам работавших с ней режиссеров, она могла сыграть что угодно, где угодно и когда угодно. По словам врагов и завистников, она была тайфуном, становиться на пути которого смертельно опасно. По ее собственным словам, в ролях, песнях, книгах, интервью… намешано много разного. Но что могут слова?…

Жестокий обман. Самый жестокий, какой бывает только в детстве, когда обещали праздник: мороженое, зоопарк, карусели, а потом сказали, что ты не заслужил, потому что плохо себя вел… Казалось, что она будет всегда. Ну почти как солн­це и небо. Искрометная, неувядающая, неподражаемая… Все, что только можно придумать из эпитетов самых-самых.

Детство было ярким и праздничным: папа, мама, аккордеон и – вечный Первомай. Но оно слишком рано закончилось, когда маленькой Люсе было всего пять лет, потому что какое может быть детство на войне? Первая бомбежка – вместо первого класса, затем – оккупация, а значит: страх, голод, холод, разруха, жертвы. Странно, но позже ей вспоминалось, что когда хотелось есть, то думалось не о хлебе, а о мороженом и леденцах. Впрочем, ничего странного: детская мечта-воспоминание о довоенном счастье, таком простом и в мирное время вполне достижимом.

Юность. Послевоенная, счастливая возвращением с войны обожаемого папы… Молодость. Институт кинематографии, маститые учителя – Сергей Герасимов и Тамара Макарова, первая звездная роль у Эльдара Рязанова в «Карнавальной ночи», умо­по­мрачительная известность. Первый брак, оказавшийся неудачным, рождение дочери, прилипший опереточный образ, стоивший чуть ли не забвения на много лет. Годы унизительных проб у разных режиссеров, обивание порогов – настоящая актерская безработица. Многие в подобной ситуации спиваются, катятся по наклонной или изменяют профессии… Не спилась, не скатилась, не изменила. Потом отшучивалась: зато отдохнула на всю оставшуюся жизнь. А на неизменный вопрос «Как Вам удалось сохранить молодость?» так же неизменно отвечала: «Спала при каждом удобном случае. Можно сказать, засыпала на съемочной площадке сразу же после слов «Стоп! Снято!».

Все это – так, анкетные данные. Но сколько за ними всего: радость, боль, любовь, дружба, предательство, отчаяние, восторг – весь спектр чувств и эмоций. Взлеты и падения были столь непредсказуемы и резки, что человек с более мягким характером наверняка бы не выдержал. Но у нее была военная закалка и – папино воспитание: «Давай, дочурка, уперёд, дуй своё. Риск – благароднаё дела».

Позже, в одной из своих книг Гурченко вспоминала, как одна из немногочисленных подруг как-то сказала: «Ты знаешь, что нужно, чтобы жить спокойно? Надо стать трижды «б» – бедной, больной и бездарной». Бедной? – Ни за что! С первым гонораром – в антикварную лавку за шикарным торшером. Больной? – Никогда! С переломанной в девятнадцати (!) местах ногой – играла свой первый бенефис. Бездарной? – Это вы о ком?

И все-таки в 1960‑х и начале 1970‑х годов Людмила Гурченко, даже продолжая регулярно сниматься, с ее более чем 30 ролями на тот момент оставалась как бы выключенной из большого кинематографа. Так было вплоть до выхода в 1974 году мелодрамы на производственную тему «Старые стены», в которой она сыграла директора ткацкой фабрики без малейшего налета «типичных черт советского руководителя».

И дальше случилось так, как говорил незабвенный папа Марк: «Харошага человека судьба пожметь, пожметь и отпустить».
Последующее десятилетие стало постепенным выходом на главные роли. Но и тогда ее продолжали приглашать сниматься преимущественно в музыкальных комедиях и фильмах-опереттах: «Табачный капитан» (1972), «Цирк зажигает огни» (1973), «Соломенная шляпка» (1974), «Небесные ласточки» (1975) и «Мама» (1976), в котором ради роли «мамы веселых козлят» отказалась от приглашения Никиты Михалкова в лучший его фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино».

С максимальным самоотречением и иногда безжалостно по отношению к собственному облику Людмила Марковна воплотила на экране непростые судьбы героинь в лучших своих фильмах – «Двадцать дней без войны» (1977) и «Пять вечеров» (1979), и наконец ей удалось вырваться за рамки опротивевшего амплуа «танцующей певицы».

Рита в мелодраме «Любимая женщина механика Гаврилова» (1982) и официантка Вера в лирической комедии «Вок­зал для двоих» (1983) были отмечены призами в номинации «За лучшую женскую роль» на кинофестивале в Маниле и на Всесоюзном кинофестивале 1983 года в Ленинграде. В том же году она была признана лучшей актрисой года по опросу журнала «Советский экран».

Не менее интересны и ее эпизодические роли и роли второго плана, как, например, в фильме «Полеты во сне и наяву» (1983) и образ Таи Соломиной в «Сибириаде» Андрона Кончаловского. Но как только закончилось забвение и началась бурная работа в кино, в «кулуарах» пошел слух о «невыносимом характере» Гурченко. Она прокомментировала его так: «Характер был всегда. Успеха не было. Появился успех, появились и разговоры о тяжелом характере. А как же – это аксиома: успех бесследно не проходит».

Представляется неслучайным, что именно на исходе успешного творческого десятилетия актриса издала книгу воспоминаний «Мое взрослое детство» (1982). Двумя годами позже ее литературное дарование подтвердится книгой «Аплодисменты, аплодисменты». «Люся, стоп!» увидела свет в новом веке, и, к сожалению, ее название стало пророческим.

И вот что самое удивительное: листаешь каждую из этих книжек – а дурных слов о людях, повстречавшихся на ее жизненном пути, нет. Ни о коллегах, ни о поклонниках, ни о соседях, ни о случайных попутчиках, знакомых, прохожих. Да что там – даже о бывших мужьях. А ведь люди встречались такие разные. Может, все дело в «папином» воспитании? «Усё людя-ам, людя-ам, ничегенька себе», – незабвенные его слова и неискоренимое убеждение.

Особая речь – о партнерах. Актеры – звезды первой величины: Никита Михалков, Армен Джигарханян, Олег Табаков, Олег Басилашвили, Олег Янковский, Олег Борисов, Юрий Белов, Зиновий Гердт, Игорь Ильинский, Андрей Миронов, Юрий Никулин… Не говоря об актрисах. Перед Раневской – преклонялась…

Кроме киношных, у Гурченко были роли театральные и антрепризные, удачные и не очень, были похвалы, награды и… уничижительная критика. Но с 30 марта 2011 года все в мгновение ока стало памятью и наследием. Совсем недавно первое интервью – через полгода после невосполнимой потери – дал последний муж Людмилы Марковны Сергей Сенин. Интересно сказал о ее темпераменте: «Всегда писала тексты, придумывала танец, сочиняла музыку лежа: собирала, накапливала энергию, чтобы потом полностью сжечь ее на съемках, в концертах, в спектаклях. Она не из тех, кто с легкостью растрачивал себя. Но если попадала в компанию близких по духу людей, то это был фейерверк».

Ее называли русской Марлен Дитрих и сравнивали с Любовью Орловой

В Древней Греции было много Диогенов, но самым известным из них остался, конечно же, философ. Его имя в истории прочно связано с эпатирующим образом жизни и блестящими афоризмами. Все его сочинения, к сожалению, утрачены, но сведениями о нем богата более поздняя историко-философская литература.

Диоген пришел к философии после неудачных занятий семейным делом. Его отец заведовал меняльной лавкой, а Диоген – чеканным цехом. Родитель попытался привлечь сына к изготовлению поддельных монет, но сомневающийся Диоген якобы отправился в Дельфы, где оракул посоветовал ему «сделать переоценку ценностей», что Диоген понял как одобрение и стал фальшивомонетчиком, но вскоре был осужден на изгнание вместе с отцом.

«Разбогатеть философу легко, но неинтересно», – говорили мудрецы и очень часто с нескрываемым презрением относились к житейскому благополучию. Вот и у Диогена скарб был невелик: плащ на голое тело, посох, да в суме лежали миска, кружка и ложка. Увидев однажды, как мальчик-пастушок наклонился к ручейку и пьет из ладошки, Диоген выбросил кружку. Другой бедняк наливал чечевичную похлебку в хлебную корку, Диоген выбросил миску…

Как-то, отправляясь в очередное путешествие, он попросил товарища позаботиться о своем жилище, но тот промешкал, и жилье было занято. Диоген недолго думая поселился в пустой глиняной бочке из-под вина, прямо на торговой площади. Летом, раздевшись донага, он катался по раскаленному солнцем песку, а зимой обнимал мраморные статуи богов – закалялся и, таким образом, шокировал своих земляков.

Однажды, «умничая», или, говоря по-научному, философствуя, он рассуждал о важных предметах, но никто его не слушал; тогда он принялся верещать по-птичьему; собрались люди, и он пристыдил их за то, что ради пустяков они сбегаются, а ради важных вещей не пошевелятся. Диоген приводил в замешательство не только простой народ, но и ученых. Однажды Платон читал лекцию в Академии и дал такое определение человека: «Животное о двух ногах, без пуха и перьев». Диоген, который не любил Платона, ощипал петуха и подбросил в аудиторию с криком: «Вот вам платоновский человек!». После чего «устыдившийся» Платон к своему определению добавил: «И с широкими ногтями».

Ему сказали: «Многие смеются над тобою». Он ответил: «А над ними, быть может, смеются ослы; но как им нет дела до ослов, так и мне – до них». На вопрос, почему люди подают милостыню нищим и не подают философам, он ответил: «Потому что они знают: хромыми и слепыми они, быть может, и станут, а вот мудрецами никогда».

Еще одна расхожая байка. Однажды Александр Македонский подъехал к Диогену, когда тот грелся на солнышке, и между ними произошел следующий диалог:
– Я Александр – великий царь!
– А я – Диоген-собака. Тем, кто мне подает, я виляю хвостом, тех, кто отказывает, облаиваю, а злых кусаю.
– Не хочешь ли ты отобедать со мной?
– Несчастлив тот, кто завтракает, обедает и ужинает, когда захочется Александру.
– А ты меня не боишься?
– А ты добро или зло?
– Разумеется, добро.
– Кто же боится добра?
– Я правитель Македонии, а скоро – и всего мира. Что мне сделать для тебя?
– Отойди чуть в сторону, ты застишь мне солнце!

Тогда Александр отъехал к своей свите и произнес: «Если бы я не был Александром, я стал бы Диогеном». «Откуда ты такой взялся?» – смеялись над ним земляки. «Я – гражданин мира!» – гордо отвечал Диоген, и, как выяснили историки, именно он был одним из первых космополитов.

Когда на его родной город напали враги, философ не растерялся, выкатил свою бочку и стал по ней барабанить. Народ сбежался на городские стены и отбил вражескую атаку. Когда мальчишки-озорники разбили его бочку, «мудрое» городское начальство постановило: детей высечь, чтоб неповадно было, а Диогену… выдать новую бочку.

Легенда говорит о том, что Диоген умер в один день с Александром Македонским. Александр – в тридцатитрехлетнем возрасте в далеком и чужом Вавилоне, Диоген – на восемьдесят девятом году жизни в родном Коринфе на пустыре.

Между учениками философа возник спор – кому хоронить учителя. Дело, как водится, не обошлось без драки. Но пришли их отцы и представители власти и велели похоронить Диогена близ городских ворот. Над могилой была воздвигнута колонна, а на ней – собака, высеченная из мрамора. Позднее и другие соотечественники оказали Диогену почет, соорудив ему бронзовые памятники, на одном из которых было написано:
«Время состарит и бронзу, лишь Диогенова слава
Вечность саму превзойдет и никогда не умрет!»
А вы говорите, лентяй…

Его мать, светская львица, находясь на седьмом месяце беременности, 30 ноября 1874 года отправилась на очередной бал, во время которого вдруг почувствовала острую боль. Ее едва успели отвести в ближайшее безлюдное помещение, то был женский гардероб. Таким образом, будущий государственный и политический деятель, названный большинством англичан «самым выдающимся британцем в истории», появился на свет на ворохе женских манто.

Отец, занятый политической карьерой, и мать, увле­ченная светской жизнью, времени детям почти не уделяли. О маленьком Уинстоне заботилась няня, к которой он столь привязался, что, даже став крупным государственным деятелем, всегда в своем кабинете держал ее портрет.

С раннего детства Вини, как звали его родители, демонстрировал колоссальное нежелание учиться. У него была великолепная память, но запоминал он лишь то, что его интересовало: историю и литературу. Начав обучение в одной из частных школ Аскоты, он частенько испытывал на себе действие неотъемлемого атрибута обучения – розг. Позже Черчилль пополнит и без того немалое собрание своих афоризмов фразой: «Школьные учителя обладают властью, о которой премьер-министры могут только мечтать».
Далее Уинстон стал худшим в училище Хэрроу и трижды безуспешно поступал в военное училище Сэндхерст. Однако, поступив с четвертой попытки, окончил его весьма успешно.

Незадолго до этого счастливого события в семье случилась трагедия – скончался отец Уинстона, которому было всего 46 лет. Мать, совершенно не умея вести хозяйство, довольно быстро спустила не слишком большое наследство, а потому молодому лейтенанту пришлось выбирать между необходимостью содержать семью и жаждой великих сражений. Выход нашелся – Черчилль отправился на Кубу, где в то время испанская армия сражалась с повстанцами, а заодно заключил договоры с несколькими английскими изданиями о сотрудничестве в качестве военного корреспондента. Мало кто сегодня вспоминает о его успехах на журналистском поприще, а ведь он и тут был неподражаем и прекратил писать регулярные статьи только в 1938 году.

В утверждении за собой репутации храбреца Уинстон преуспел не меньше. Он участвовал в боевых действиях в Индии, Судане, в англо-бурской войне в Южной Африке. Он всегда находился на передовой, руководил атаками и даже однажды попал в плен, из которого – единственный(!) – ухитрился бежать. В дальнейшем Черчилль преуспел еще и в писательском деле, что подтверждено многотомными историческими трудами и Нобелевской премией по литературе 1953 года.

Но главной «дамой его сердца», конечно же, была политика. Неоднократно переходя из лейбористов в консерваторы и обратно, он никогда не оглядывался на осуждавших, не боялся активных действий и смелых шагов, тем более что для этого зачастую даже не нужно было покидать кресло в собственном кабинете.

Девизом сэра Уинстона была фраза: «Пять-шесть сигар в день, три-четыре стакана виски и никакой физкультуры!» К сигарам он пристрастился на Кубе, оттуда же и заказывал их потом в неимоверном количестве. Сигару изо рта почти не выпускал: забывая зажечь – просто жевал табак, закурив – ронял пепел где попало, а засыпая с не потухшей – прожигал насквозь сорочки и брюки. Его жена Клементина шила мужу специальные нагрудники, пытаясь спасти от гибели хотя бы часть его гардероба. Ущемлять себя в праве курить где угодно и когда угодно Черчилль не считал нужным, вплоть до того, что для межконтинентального авиаперелета заказал специальную кислородную маску с отверстием для сигары. Он курил даже за завтраком у короля Саудовской Аравии, не выносившего табачного дыма.

Сэр Уинстон вообще никогда не считался с обстоятельствами. Инспектируя колониальные войска в Африке, где солдатам выдавали флягу воды на день, он распорядился опустошить паровой котел паровоза, как только ему приспичило принять ванну. Еще Черчилль обладал потрясающей способностью любую неприятность оборачивать с пользой для себя. Когда в 1931 году он отправился в США читать лекции, то в Нью-Йорке – от привычки ли к левостороннему движению у себя на родине или потому что тот декабрьский день пришелся на тринадцатое число – сразу угодил под машину. А едва оправившись после пятнадцати переломов, надиктовал журналу Courier статью «Мои неприятные нью-йоркские приключения». Это ироничное эссе, перепечатанное чуть ли не всеми американскими газетами, принесло автору две с половиной тысячи долларов гонорара. Это целиком окупило стоимость трехнедельного послебольничного отдыха Черчилля с женой и дочерью на Багамских островах и стало лектору отличной саморекламой.

«Я никогда не стоял, если можно было сесть, и никогда не сидел, если можно было лечь». У.Черчилль

В английском обществе говорить о деньгах вообще не принято. Черчилль же любил подсчитывать вслух как затраты на свои сигары, так и суммы выигрышей в казино. Он обожал вгонять в краску других – мог прилюдно осведомиться у великого актера о размере гонорара, полученного им за роль Черчилля в военном кинофильме, а услышав весьма весомую цифру, пробурчать: «За такие деньги я сыграл бы себя сам и гораздо лучше».

О чрезмерном чревоугодии Черчилля красноречиво свидетельствуют его портреты и фотографии. Во время Ялтинской конференции сэру Уинстону столь полюбилась высокогорная форель, ежедневно поставляемая в Воронцовский дворец, что он подарил свои золотые часы ответственному за это дело сотруднику НКВД. А верность Черчилля шотландскому виски, французскому коньяку «Наполеон» и армянскому «Двину» сегодня была бы расценена как солидно проплаченная реклама.

Совсем необоримые приступы обжорства одолевали сэра Уинстона в пору «набега черных псов». Так он называл периоды депрессии, которая наступала всякий раз, когда он оставался не у дел. В эти тяжелые времена Черчилль спасался коллекцио­нированием. Он собирал гильотинки для обрезания сигар, пепельницы, модели автомобилей. А то искал себе нехитрое дело вроде стрижки газона или рисования пейзажей. Или садился в сотый раз смотреть любимый фильм «Леди Гамильтон».
История сохранила великое множество юмористических пассажей, в которых сэр Уинстон блистал остроумием.
Например, депутат палаты общин леди Нэнси Астор часто спорила с Черчиллем и однажды в сердцах заявила ему:
– Если бы вы были моим мужем, я насыпала бы вам в кофе яду!

Черчилль незамедлительно парировал:
– Если бы я был вашим мужем, я бы этот кофе выпил.
Выступая однажды в парламенте, Черчилль подкреплял свои слова множеством цифр, не заглядывая в текст. Это настолько потрясло всех, что потом кто-то из друзей не удержался от вопроса:
– Как тебе удалось собрать столько данных? Ведь на это требуется не менее полугода!
– Именно столько времени должны потратить мои противники, чтобы доказать неточность этих цифр, – пояснил сэр Уинстон.
На одном официальном приеме, разливая шампанское, официант случайно облил лысину Черчилля и ужасно перепугался. За столом установилась гробовая тишина. Прервал ее сам потерпевший:
– Милейший, вы действительно считаете, что это самое радикальное средство от облысения?
Как-то, снимая Уинстона Черчилля в день его восьмидесятилетия, фотограф вежливо спросил:
– Надеюсь, сэр, что и в следующем году в этот день я снова смогу снять вас?
– А почему нет? – улыбнулся Черчилль. – Надеюсь, со здоровьем у вас все в порядке?

В ряду национальных героев он чуть ли не единственный, кого британцы воспринимают почти как близкого родственника. В самом деле, что известно о Кромвеле или Веллингтоне, кроме их исторических деяний? Их образы вызывают отстраненное уважение и ассоциации с бронзовыми бюстами. На их фоне Черчилль остается человеком из плоти и крови, его любят не только за то, что он сделал для Британии, но и за то, каким он был.

В документальных фильмах с его выступлениями интересно наблюдать за реакцией слушателей. Вот он стоит на трибуне в своей характерной сосредоточенной позе – прижав ладони к груди, отпускает очередную остроту – и по рядам слушателей прокатываются волны смеха, как на концерте блестящего сатирика. А в результате – менялись судьбы стран и народов.

С ним было непросто жить – об этом говорят его дети, – но никогда не ставилась под сомнение его преданность семье. Он бурно ссорился и мирился с женой Клементиной, но это был именно тот случай, когда «милые бранятся – только тешатся». Во время отлучек Черчилль посылал жене письма, в которых вместо подписи рисовал свинью. Она в ответных рисовала кошку. За пять с лишком десятков лет писем накопилось великое множество. Они полны объяснений в любви, иногда приторно сентиментальных.
Не стоит забывать, что это был викторианский аристократ, романтик-империалист, мало знавший жизнь «простых людей». И единственное, чем он точно не был никогда – так это ходячей добродетелью.