Период зарождения христианства уместнее назвать римской перестройкой, предшествовала которой эпоха невероятного падения нравов. Череду властителей, каждый из которых был кровожаднее и извращеннее предшественника, — Тиберий, Калигула, Клавдий… — логично завершил тот, чье имя, согласно древнеримской нумерологии, давало «число зверя» — 666 — Император Нерон.

Более мерзкого семейства Рим не знал. «Наигнуснейший человек» Гней Домиций Агенобарб, как отзывались о нем все, кто его знал, и жену себе выбрал под стать: правнучка императора Августа, прелестная тринадцатилетняя Агриппина была столь крутого нрава, что даже он предпочитал держаться от милой женушки подальше. А узнав о появлении наследника, с усмешкой произнес: «От нас с Агриппиной могло родиться только чудовище…».

Мальчика назвали Нерон (37 – 68 гг. н. э.), и его биография — отличный пример того, как формируется властитель-тиран. Рожденный матерью, вся жизнь которой была подчинена маниакальной и ненасытной жажде власти, Нерон стал свидетелем множества заговоров и тайных убийств. Он с детства был обуреваем тщеславием и манией величия. Ростки наследственных пороков заботливо взращивались подобострастным окружением. Покуда дитя росло, ему всячески внушалось, что он красив как бог. Когда Нерону-отроку пришлись по душе занятия искусствами — сочинительством, пением, музицированием, театральными представлениями, — его осыпали похвалами и овациями по малейшему поводу и без оного.

Страсть к лицедейству обнаружилась у Нерона рано. Юношеские игры сменялись цирковыми скачками, за ними следовали театральные представления, плавно переходящие в гладиаторские бои. Под общий рев восторженной толпы никто и не заметил, как увлечения юного императора постепенно стали пятнаться кровью. Очень ревниво относясь к своим «победам», Нерон придумывал новые состязания, в коих всегда сам объявлял себя победителем, а сильных конкурентов убирал с глаз долой. Постепенно в театр­ превратилась вся его жизнь, а империя стала удобной сценой, на которой полубезумный актер разыгрывал свои трагедии.

Наглость, распущенность, жес­токость его поначалу казались незаметными, хотя попросту были тщательно скрываемы. Каждый вечер, едва смеркалось, Нерон надевал парик, войлочную шапку и слонялся по кабакам или бродил по бесконечным переулкам. Забавы его были не безобидны: встречных людей он просто избивал, а при сопротивлении убивал и сбрасывал в сточные канавы. Вламывался в питейные заведения и грабил их, причем у себя во дворце устроил рынок, где захваченная добыча продавалась, после чего выручка пропивалась. После того как однажды оскорб­ленный им человек основательно намял ему бока, Нерон окружил себя толпой «единомышленников» и продолжил развлечения с удвоенным рвением.

Вскоре дурные наклонности, усиленные вседозволенностью, окрепли окончательно: Нерон перестал шутить и прятаться и бросился, уже не таясь, в еще худшие пороки. Он твердо был убежден, что нет на свете человека целомудренного и хоть в чем‑нибудь чистого и что люди лишь таят и ловко скрывают свою греховность, поэтому тем, кто признавался ему в разврате, он прощал и все остальное…

Не абсурдно ли: правитель-интеллектуал, воспитанный величайшим из философов — Сенекой — и окруженный друзьями-соратниками не менее образованными, нежели он сам, проповедовал не созидание, а разрушение. Душ и умов человеческих — в первую очередь, римской государственности — как неминуемое следствие.

Нерон превратил жизнь величайшей державы в пошлый карнавал разнузданности, где роль римской императрицы исполнял красавец-раб, жены почтенных сенаторов были отправлены в римские бордели, а грех объявлен добродетелью. Арены римских амфитеатров были сплошь залиты кровью христиан­ских мучеников — они ведь посмели проповедовать аскетизм и смирение. Религией объявлен римский «шоу-бизнес», а Нерон — ее богом. Все это не просто терпел, но славил великий цивилизованный народ. Более того, главный моралист века философ Сенека стал министром под началом этого величайшего из злодеев, заложил традицию сотрудничества интеллекта и тирании, которая с новой силой проявляется на фоне нынешней смены тысячелетий…

На тридцать втором году жизни, окончательно приведя государство в упадок, преследуе­мый наконец‑то прозревшими и взбунтовавшимися подданными, Нерон покончил с собой. Ликование по этому поводу в народе было таково, что даже рабы и чернь бегали по всему городу во фригийских колпаках. Но были и те, кто еще долго украшал его гробницу цветами и выставлял на трибунах-рострах его статуи и эдикты, в которых говорилось, что он жив и скоро вернется на страх своим врагам.

Похоже, что те эдикты были пророческими: тень Нерона бродит по миру через два тысячелетия, она вездесуща и многолика. «Имеющий очи да увидит, имеющий уши да услышит». Только вот беда‑то: фригийские колпаки нынче не в моде…