В мае 1997 года в главном зале Дворца юстиции Милана состоялся необычный судебный процесс: слушалось дело Сальери об отравлении им великого Моцарта. Победила защита. Одним из ее доводов было: если бы Сальери действительно был завистником, мы бы лишились и других великих композиторов – его учеников – Бетховена, Листа, Шуберта…
Впрочем, жаль, что Сальери оправдали – возможно, теперь его забудут…

I

…Вольфганг и сам не понимал, почему его считают весельчаком и повесой. Его душа довольно часто вдруг и надолго замирала в неизъяснимой тоске, резко обрывая звучание смеха, а сердце всецело принадлежало обожаемой жене. Впрочем, ничего удивительного. На людях, попав в окружение кутил и выпив терпкого молодого вина, он, бывало, напрочь забывал о вечном своем безденежье и вконец испортившемся характере Констанцы, а шутить и смеяться умел так, что каждая из присутствующих дам воспринимала шутку как комплимент и относила исключительно на свой счет.

Моцарт – это неустанная импровизация. Он в ней – не гений от бога, а сам бог. Пропустив стаканчик, он всегда тут же бросался к старенькому клавесину, по пути спросив у дам напеть новомодную музыкальную тему, и начинал импровизировать. Мысли улетучивались. Ничего не оставалось, кроме музыки и души, которая ее напевала. Если доводилось быть в дурном настроении, Вольфганг, скользя взглядом по лицам присутствующих, выбирал одно из них, особенно чванливое и напыщенное, и тогда звуки рождались язвительными и ядовитыми. Но никто, кроме него самого, не мог этого расслышать, уловить и понять. Оттого становилось особенно весело и отлегало от сердца.

Или вдруг припоминался сон, который повторялся, становясь навязчивым, из года в год и явно был из категории вещих. Но какое ему дело до вещих снов, если он и без них знал наверняка, что похороны по третьему разряду – это общая могила. На индивидуальное захоронение денег все равно нет и не будет, сколько ни работай. Как только он вырос из вундеркиндов, тотчас начались материальные трудности и более уже не прекращались. На безденежье испарилась и любовь Констанцы…

На недюжинный и роковой минор несколько лиц все же нервно оборачивались. Этим прожигателям жизни нужны были исключительно развлечения и только веселье. Человечество не меняется: ему требуются «хлеб и зрелища». Так было всегда.
Что за имя у той прелестницы, черные агаты глаз которой блестят так сильно, что, кажется, обжигают? Аннет, Мари… Да не все ли равно. Ей очень к лицу румянец смущения. Неужто она поняла, что прозвучавшие сейчас аккорды были объяснением в любви? И все то, чем страсть распаляет воображение, только что произошло между ними… и не произойдет никогда.

Глаза Констанцы давно поблекли. И в этом только его вина. Если бы он мог писать на заказ, как Сальери, столь же легко и непринужденно! Вот так же, как импровизировать. Увы, при одном только упоминании об очередном заказе прихотливого богатея его Муза исчезала.

II

«…Сальери так добр. Всегда неподдельно восхищен. Трогательно просит не прерывать, слушает самозабвенно, закрыв глаза, с детским выражением немого восторга на лице, называет гением… А чем, собственно, восторгаться? Импровизация и вдохновенное сочинительство не кормят. Хотя нет – вспомнился опять проклятый сон, – кормят. Ловких наследников. Так может быть, друг Антонио неспроста так хвалит? Да нет же, он просто прагматичен, и в том счастье его. Он почти не пьет вина, не дает уроков хорошеньким барышням и очаровательным вдовушкам, а потому люди и не окружают его словоблудием. Весел, добродушен, учтив, угодлив и очень дипломатичен. Он правилен во всем – в вере, в семье, в сочинительстве. Господи, как же это тоскливо, когда все правильно! А имя «гений» в его устах напоено нотами сожаления. О чем же сожалеет друг Сальери? О том, что гений, как ему кажется, не он? Или о том, что гений голоден? Или о том, что гений еще жив?..»

III

В седой и древней Вене… Ах, какая она все-таки красавица! Конечно же, это о ней было сказано, что архитектура – застывшая музыка… Правда, красотки частенько бывают циничны. Вот и Вена не исключение: сперва похоронила величайшего своего композитора в общей могиле, словно безродного бродягу, а после развесила повсюду его портреты. Вон они теперь во всех витринах, на всех сувенирах и даже на конфетных обертках…

В седой и древней Вене есть одно кафе, в котором до сих пор является призрак Моцарта. Название умышленно замалчивается, во избежание паломничества. Ну нельзя же, в самом деле, позволить зевакам пошло надоедать гению, ведь каждому из них сразу же захочется узнать: что не дает душе маэстро обрести покой и услаждает ли он теперь своей музыкой Царствие Небесное.
В обычное для призраков время – между полночью и третьим предутренним часом – он появляется в вестибюле, а после – в главном зале, и вместе с ним появляется призрак старенького клавесина. Поговаривают, что иногда композитор импровизирует на темы современных музыкальных опусов. Но, думается, эту «утку» запустили сами авторы, желая лишний раз повысить свою значимость.

О нет – Моцарт сочиняет. То, что не успел, что не дали успеть – кредиторы, завистники, невежи, болезни, навязчивые сны и угрюмые мысли. Сочиняет. Самозабвенно. Никем не гонимый, ничем не мучимый. Для себя, о себе, о мире и вечности, о любви.
Время от времени он закрывает глаза, запрокидывает голову и, продолжая перебирать клавиши, что-то произносит, едва шевеля губами. Что-то неслышное… еле уловимое… «Прощаю, друг Антонио, прощаю, прощаю…»