Евгений Голубенко – художник, сценарист, актер. Окончил Одесское художественное училище им.Грекова. Работает на Одесской киностудии. В 2004 удостоин премии «Золотой Овен» за лучшую работу художника в фильме «Настройщик». Неординарное, пронзительно искреннее суждение о своей профессии и блестящее умение владеть словом стало настоящим открытием для редакции Platinum.

Platinum: Уважаемый Евгений Иванович, когда Вы почувствовали, что художественное творчество – Ваш Дар?
Евгений Голубенко: Рисовал с детства, меня подбадривали репликами: «Молодец! В армии будет тебе лафа! Будешь оформлять альбомы дембелям и рисовать татуировки». Случайно, за компанию, попал в художественную школу. Там была конкуренция – много детей гораздо более одаренны от природы, чем я. Но главное, что там было, – это ощущение счастья. Мне нравились занятия рисунком, живописью, я полюбил своих педагогов. А желание стать художником, по моему, – это абсурд. Можно страстно желать танцевать, но не желание быть танцором или художником является двигателем поступков. Один мой друг мечтал стать кинорежиссером: белые брюки, шезлонг на берегу моря, куча народу на побегушках. Реальность профессии ему не понравилась. Буду ли я художником, понятия не имел. Если в поезде попутчики спрашивали, чем я занимаюсь, краснел от стыда. Слово «художник» в стенах училища было презрительно-ругательным.

Когда о Даре художника говорят, как о божественном провидении, у меня возникает много вопросов. Например, что делать с умением великолепно рисовать с натуры при врожденном отсутствии индивидуального мышления? У кого больше шансов: у человека со средними техническими способностями, но с интересным мировоззрением, или у самородка с «абсолютным глазом», но банально среднеарифметическими мозгами? А бывает еще хуже! Он рисует как бог, но ему скучно, не интересно этим заниматься. Он привык, чтобы его уговаривали, а его никто не заставляет.

Вопрос признания еще более темен. Я не видел ни одного художника, который бы на что-нибудь не жаловался. Даже Илья Глазунов, эталон успешности, всегда ноет, всегда чем-то недоволен и на всех в обиде. Сегодня я связываю понятие успеха только с коммерческой составляющей. Зарабатывание на жизнь и живопись разделил сразу после получения образования. Я имею навыки по охране складов, осветителя в театре, монтировщика сцены, машиниста угольной котельной, много лет успешно белил и красил интерьеры, заборы и подвалы в городе Одессе. Продолжил эти упражнения в декорациях на киностудии. Когда пришлось руководить этими процессами, личный опыт сильно облегчал общение с исполнителями.

Pl.: Называя Питера Брейгеля своим любимым художником, что ощущаете, глядя на его картины?
Е.Г.: Брейгель уникален своей современностью. Гениальный рисовальщик, мыслитель и философ, разговаривающий на языке живописи. При этом чувствуется такая щемящая, выворачивающая нутро ностальгия. Он – полная противоположность художникам, которые пользовались закодированным языком современной им моды.

Я занимался и скульптурой и коллажами, были периоды увлечения чистой абстракцией. Сейчас опять фигуративное люблю (теперь так называют все разновидности реализма). Нравится именно то, что в студенчестве вызывало наибольшее неприятие – так называемая «литературщина» в живописи. Может, поэтому опять рецидивный интерес к Брейгелю. Очень многих художников я разлюбил, а его нет, он меня не разочаровывает.

Pl.: Как Вы относитесь к «слабостям» творческих личностей?
Е.Г.: Слабости творческих личностей мне до лампочки. Это проблемы их родственников. Жен алкоголиков гениальная Людмила Петрушевская назвала «крестоносицами». В каком состоянии создавалось произведение искусства, интересовать может только психиатра. Я могу с уверенностью сказать только то, что в состоянии опьянения на строительных лесах делать нечего (имею в виду работу художников по росписи потолков).

Зарабатывание на жизнь и живопись разделил сразу после получения образования

Pl.: Можете ли взять кисть в руки и работать, потому что надо, или ждете вдохновения?
Е.Г.: Я не отношусь к категории нервноутонченных рефлексирующих натур. Вот отвечаю же я на Ваши вопросы только потому, что пообещал! Не ломаюсь, не капризничаю, то есть могу себя заставить. Что касается живописи, я сам себя избаловал. Очередь из покупателей у меня под дверью не стоит, и я как в анекдоте: могу копать, а могу и не копать.

Pl.: Много ли своих работ, которые «не получились», Вы уничтожили? И как происходит казнь «собственного дитяти»?
Е.Г.: Я не холерик истерический, если работа не получается – я ее переделываю. Не ломаю кисточки и не рву холсты. Лучше всего неполучившуюся вещь на пару лет спрятать с глаз долой. Может быть дело в несоответствии замысла и умения его воплотить. Тогда надо просто учиться, опять, как когда-то в художественной школе, терпеливо начинать с нуля.

Стены моей квартиры покрыты от пола до потолка коллажами и картинами (высота потолка пять метров). Во всех углах мои скульптуры и объекты. Абсолютно бесполезные вещи. Роскошь в чистом виде. Ими же забиты антресоли и чуланы. Есть у нас с Кирой и пара кошек. Практической пользы от них никакой – это тоже предметы роскоши, не иначе.

Pl.: Завершив картину, оставляете в ней «место» для фантазии зрителя или ставите все точки над «i»?
Е.Г.: Завершенная работа – понятие для меня условное. Я бы сказал не «завершенная работа», а «работа, которая выглядит завершенной».

Pl.: Музейные гиды всегда говорят: «Этой картиной художник хотел показать…» Вы всегда готовы объяснить, что Вы хотели показать?
Е.Г.: Поскольку я человек пишущий, то есть умею выразить свою мысль словами, естественно, могу наплести с три короба и про живопись и вообще, но в изобразительном искусстве есть компонент изобразительный (извините за тавтологию). У эскимосов есть двадцать названий для определения состояния снежного покрова, но и они не охватывают количества оттенков снега в природе. Я уже не говорю о том, как словами вы опишете изгиб криволинейной поверхности или фактуру почвы? Но, повторяю, поговорить могу, и мало встречал таких говорунов, как художники.

Pl.: Какими качествами должен обладать человек, созвучный Вашему мировосприятию?
Е.Г.: Он должен иметь голубые глаза.

Pl.: Работу художника в кино может оценить (увы!) только сообщество профессионалов: сценаристы, режиссеры, операторы… Большинству зрителей эта должность в титрах ни о чем не говорит. Бывает обидно от этого?
Е.Г.: Нет, мне не обидно. Тщеславие художника кино у меня отсутствует. Тяги к публичности, которой сейчас многие инфицированы, тоже не испытываю. Это у актера инструментом творчества является его тело. Есть политики, есть всевозможные Гуру и колдуны – им тоже, как и актерам, необходимо внимание зрителя. А есть изобретатели застежки «молния», пуговиц и прочего. Эти люди, в значительной степени меняя наш мир, остаются в неизвестности. Работа художника кино относится к этой категории. Когда Валентин Гидулянов, художник, у которого я начинал в кино как ассистент, похвалил мою работу в фильме «Два в одном», – я был счастлив. Похвала понимающего значит очень много. Конечно, иметь редкую профессию означает быть членом закрытого клуба профессионалов, но в этом есть своя прелесть.

Как словами можно описать изгиб криволинейной поверхности или фактуру почвы?

Pl.: Кого из художников кино в прошлом считаете великим?
Е.Г.: К сожалению, чем хуже фильм, тем заметнее работа художника. Гениальные фильмы Сергея Параджанова – это исторические притчи, сказки. Есть особая порода кинорежиссеров, которые являются и художниками одновременно: Параджанов, Эйзенштейн, Хамдамов. Есть режиссеры, изобразительная среда которых меня особенно волнует, но я не знаю имени художника. Куросава, к примеру, или фильмы Годара. Есть художники – признанные метры советского периода: Михаил Ромадин, Шавкат Абдусаламов. А вот Александр Сокуров лично занимается изображением, как оператор. По сути дела, он и есть художник своих фильмов.

Pl.: Каким образом Вы «подключаетесь к мозгу» режиссера, чтобы понять, что он хочет не на словах, а на уровне подсознания, ощущений?
Е.Г.: К мозгу режиссера я не подключаюсь, ни к мозгу, ни к его кровеносной системе. Я не вампир. Коллективный труд требует взаимопонимания, а оно образуется от вербального общения. Бесконечного, многократного обсуждения — оговаривания всех мелочей. Между режиссером, оператором и художником все до конца должно быть прояснено. Кино – штука очень дорогостоящая, и поэтому, если на съемочной площадке возникает ситуация непредвиденная, скорость принятия решения определяет уровень профессионализма каждого. Есть люди, которые от столкновения с неожиданностями впадают в прострацию. У меня, слава Богу, в ситуации экстрима восприятие обостряется, голова работает быстрее.

Pl.: Любите диктовать свои условия и жестко отстаивать свое видение той или иной сцены?
Е.Г.: Диктовать что либо имеет право только режиссер. Я должен ему помогать. Другое дело, что у художника есть узкая сфера его ответственности, куда соваться никто не имеет права. Это скучная, прозаическая область техники безопасности. На Одесской киностудии бывали смертельные случаи во время проведения подготовительных работ. А что касается разного видения, то кино снимается множеством дублей. В частности, очень часто вариант снимается по просьбе оператора.

Pl.: Сильно переживаете, когда встречаетесь с непониманием Ваших замыслов? Не связано ли это с тем обстоятельством, что Вы – соавтор сценария многих фильмов?
Е.Г.: Никаких «моих» отдельно взятых замыслов не существует. Вернее, какие-то пристрастия свои личные есть и у художника, и у оператора, но за конечный продукт все-таки отвечает только режиссер. Ему приходится все время «фильтровать базар», регулировать поток неконтролируемого творчества в головах окружающих. И тут есть свои профессиональные хитрости. Нельзя грубо отвергать заведомую ересь, потому что в следующий раз человек, которого шуганули, просто постесняется предложить что-то гениальное.

Pl.: С кем из режиссеров Вам работалось легко? Кто из зарубежных ближе Вашему пониманию кино как искусства?
Е.Г.: Я всю жизнь проработал с одним режиссером – со своей женой Кирой Муратовой. Участие в написании сценария дает особое, специфическое отношение к выбору натуры для съемок, например. Если я не нахожу написанного в сценарии объекта или мне не нравится имеющийся в наличии, я, как автор, легко меняю место действия. Я отношусь к сценарию как к основе, и только. Я привык участвовать в подборе актеров. А с чужим человеком все время боишься что-нибудь не то сказать, боишься превысить свои полномочия художника.

Хороших фильмов в природе существует гораздо больше, чем я могу физически просмотреть. Близок мне Бунюель, его специфический юмор. Смотрю «Новые времена» Чаплина в двадцатый раз и в финале всегда текут слезы. Меня умиляют издания типа «100 художников», «100 режиссеров». Всегда думаю о том 101 бедолаге, который не попал в обойму.

Pl.: На Ваш взгляд, настоящее кино умерло?
Е.Г.: Смерть настоящего кино – это бред. Это выдумки кинокритиков, потому что их развелось уже больше, чем хорошо снимающих режиссеров.