Антон Фридлянд. Писатель, сценарист, журналист. Лауреат премии «Дебют» (2000г. Россия) за роман «Запах шахмат». Книги: «День Банана», «Дорогое удовольствие», «Похитители мифов». Сценарии телефильмов: «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Золушка», «Звездные каникулы». Шеф-редактор журнала UNIQUE. Постоянный автор журналов Playboy, Clash, Dopping, «Zефир», Clash, «Счастье, «Афиша-Мир»
Чтобы по-настоящему полюбить героя, следует дать ему умереть. Тогда он тут же забронзовеет до нужной степени, и, я думаю, только тогда можно будет спокойно оценить все его таланты, свершения и причуды. Как по мне, хороший поэт – это мертвый поэт. Пока он жив, он порождает слишком много отвлекающих моментов, мешающих современникам оценить его гениальность, если таковая имеет место. Пристрастие к балам и карточным играм, сексуальная невоздержанность и противоречивые политические взгляды… Все эти характеристики, присущие живому человеку, в момент смерти из признаков несовершенства обращаются в исторические анекдоты, милые странности и логичные штрихи к портрету мятущегося гения.
Может показаться, будто человечество только и ждет, когда творец прекратит мельтешить, бросаться из стороны в сторону и, сложив руки в благочестивом жесте, застынет величественным изваянием, массивным памятником собственным достижениям. Все это правдиво, разумеется, лишь при том условии, что автор за время своей жизни успел наваять достаточно, чтобы не кануть в безвестность, или хотя бы завис на пороге вечности, став создателем одного-единственного, но гениального творения.
Смотрите сами: живой автор – величина непостоянная и оттого неудобная. Стоит критикам-современникам отнести его к какой-либо школе или художественному направлению, как он, совершив неожиданное сальто-мортале, прячет в чулан набор полюбившихся публике трюков и начинает производить нечто такое, что не только к конкретной школе, а и вообще к определенному жанру отнести нельзя. И это, пожалуй, еще самый меньший фокус, на который способен живой пока еще автор. А то ведь возьмет и отправит в топку целый том своей гениальной эпопеи. Или, что еще страшнее, бросит на полпути недописанные сюжеты и впадет в беспросветную дидактику, в избранные места из переписки с друзьями, в поучительные сказки о том, как лев полюбил собачку и все такое прочее.
Ну, а автор в достаточной степени мертвый (не путайте, пожалуйста, с автором умирающим) на подобные экстравагантные поступки никак не способен. Разве что вдруг проглянет в хорошо знакомом вроде бы произведении второе, а то и третье дно. Или кто-то из нерадивых наследников, порывшись в писательском архиве, вздумает вопреки авторскому завещанию опубликовать какой-нибудь недописанный роман. Или же кто из алчных подмастерьев наштампует высококачественных подделок на подписанных рукою великого художника листах, подорвав тем самым художественный рынок. Ну да все это, скажем прямо, мелкие шалости по сравнению с тем, что живой художник способен учудить.
Ведь живой-то автор – это, как ни крути, живой человек, со всеми присущими человеку достоинствами и недостатками. И чем он живее, тем более явны его недостатки и тем более противоречивы его достоинства. Разве может истинный гений по борделям шляться, в карты резаться ночь за ночью и кокаин потреблять сверх всякой меры? А как только перестанет он быть живым, обретя нормальное для всякого гения состояние, сразу все станет на свои места. И выяснится тут же, что по бабам он бегал в силу своей мятущейся натуры, в карты играл, чтобы темные тайники души познать, а кокаин ему вообще доктор прописал – вот рецепт, под стеклом, рядом с пожелтевшими письмами к давно умершим музам.
Любой творец видится мне часовым механизмом с двумя пружинами, одна из которых ответственна за меру таланта, а другая – за продолжительность жизни. И горе ему, если завод первой уже иссяк, а вторая все тикает и тикает. Ведь талант, похороненный еще при жизни, – участь, согласитесь, весьма незавидная. Согласно легенде, с Гоголем случилось то, что больше всего его страшило, – гения будто бы похоронили заживо, хотя он в своем завещании недвусмысленно просил с ним так не поступать. Неизвестно, правда это или всего лишь страшная сказка, как неизвестно и то, что бы было, сумей Николай Васильевич, пробив крышку гроба, выбраться из своей могилы. Суждено было бы ему вновь блеснуть своим искрометным гением, воскресить, подобно Фениксу из пепла, второй том «Мертвых душ» и родить обещанный человечеству третий? Мне этого не узнать никогда, ведь ответ на этот и подобные ему вопросы находится где-то там, где пересекаются параллельные прямые, где берет свое начало радуга и куда впадает река под названием Стикс.
И вот главные тексты написаны, великие мелодии сложены, застыла краска на непревзойденных полотнах, и их создатели, сбросив ловким движеньем оковы бытия, удалились в вечность, неслышно прикрыв за собою двери. Они ушли, и все, что остается мне и другим живым, – перевирать бессмертные сюжеты, разгадывать потусторонние ребусы и пытаться разглядеть за бронзовыми масками живые лица гениев, смеющихся над моими бесплодными попытками оттуда, где я когда-нибудь встречусь с ними, чтобы признаться в любви.
Как по мне, хороший поэт – это мертвый поэт. Пока он жив, он порождает слишком много отвлекающих моментов, мешающих современникам оценить его гениальность, если таковая имеет место